— Хочу усыновить черного ребенка, — я выключила свистящий чайник.



Я сижу на Чуинахтахуюбской кухне, жуя тортилью. Я только что приняла последнего пациента и довольная плюхнулась на пластиковый табурет. Начался проливной дождь и наши друзья, американцы Рейли и Эндрю, остались у нас, переждать. Я выложила на стол всю роскошь деревенского чаепития: сочные, подаренные кем-то из диабетиков апельсины, сыр в пальмовых листьях, сваренный мной и только мною же употребляемый напиток, севаду (отвар из кукурузы и каких-то трав). Дождь сменился градом и я, напялив на себя дождевик, выбежала закутывать наши мандариновые деревья в полотенца. Парни выбежали за мной, без плащей, в футболочках. Мы стали заворачивать саженцы и через тридцать секунд, побитые градом, мокрые как суслики, забежали обратно.

— Раздевайтесь, герои, — иронично сказала я, и пошла за полотенцем.



Схватив пару волонтерских маек, я вернулась, застав оголившего торс Эндрю, высокого и уставшего: сегодня он вел занятия у первоклашек и очень расстроился, потому что стоило ему отвернуться, как один из его учеников отрезал длинную черную косу у соседки по парте. Никаких особенных ощущений кроме эстетического удовольствия нагота Эндрю у меня не вызвала, я швырнула в него и в Рейли полотенцами и разлила по кружкам горячую севаду.



— Какой мужик захочет усыновить ребенка? — я продолжала тираду о том, что у нас перенаселение планеты, а сотни детишек, как наши, например, голодают, — Тем более черного.

Десять месяцев назад он приехал в нашу горную деревушку в Гватемале. Некоторое время он учился «принимать» Гватемалу: не обращать внимание на вечные «хей, гринго», понимать жесткие русские шутки на ломаном английском, ходить по грязным дорогам и отцеплять от себя стайки деревенских детей.



Американцы были частью совсем другого НКО, но иногда помогали на стройке, а потом Эндрю начал работать учителем английского для нашей младшей и средней школы.



Каждый день появляясь в клинике на обед, он был таким привычным элементом комьюнити клиники: без слов он вставал и мыл посуду, ездил в город встречать новых врачей и подкручивал болты в шифере нашей крыши. Все, включая меня, почти не замечали его присутствия. Отсутствие же его было заметно очень сильно, все говорили: «А где Эндрю? А что, сегодня нет в школе занятий что ли?».




Мы по привычке оставляли ему тарелку риса с фасолью.

Однажды он не появился в школе. Оставшиеся без учителя детишки ошивались вокруг клиники, предлагая нам с чем-нибудь помочь. Мне было не до них: пикап с пациентами приехал из Шепон Чикито, деревни в двух часах на машине от нас. Их было много и все ни были достаточно тяжелые, парочку нам пришлось даже положить под капельницы в палате. Это был, как мне думалось, сальмонеллез, судя по специфической окраске нашего унитаза. Как работает смыв местные так и не разобрались. В итоге, дав всем ценные указания, на пятый раз поддавшись на уговоры детишек, что они «обязательно должны мне с чем-то помочь», я выдала им пластиковое ведро из-под краски и наказала собирать мусор вокруг клиники «только тщательно и я проверю». В этот самый момент в дверях появилась Мими. Никто не знает, как на самом деле зовут Мими, потому что даже в еркви ее причащают именно с этим странным, почти нарицательным, как по мне, именем. Мими была хост-мамой для грингов Рейли и Эндрю, женой лидера местной церкви и одного из мэров.

— Доктора Виктория, Эндрю заболел.
— Ну пусть приходит в клинику, — пожала плечами я.
— Мне кажется, он не может.

Как человек отработавший в приемном покое достаточный, как минимум для определения «что экстренно, а что нет», срок, я решила, что если Мими не суетится, то никто не умирает, и можно сначала закончить с нашими Шепоновцами, а потом уже пойти проверять грингов. Но словив на себе ее укоризненный взгляд, я решила, что наверно лучше свою теорию сортировки и триажа пересмотреть и пойти прямиком на домашний вызов.
Я натянула кедики, взяла аптечку и пошла через гору к дому американцев. Эндрю лежал весь в поту и бреду, но меня он узнал, и даже попытался улыбнуться, я осмотрела его и вытащила горсть таблеток, сказала ему перевернуться на живот, он испуганно спросил, что я собираюсь делать, и я пошутила что-то про БДСМ и показала шприц. Он покорно обнажил ягодицы, и я вколола ему жаропонижающее – температура у него была под сорок.



На столе лежал исписанный каллиграфическим почерком блокнот. Я взяла этот блокнот, разлиновала на колоночки и составила расписание того, какие таблетки, в каком порядке и для чего, по моему мнению нужно было принимать. У него, как мне думалась, была самая настоящая дизентерия, но не подтвердить, не опровергнуть я этого не могла, так что на вопрос: «А что со мной?», я ответила, что это 100% дизентерия. И добавила: «Если ты не будешь принимать таблетки, я откушу тебе нос». Он засмеялся и сказал, что я самый милый врач в Чуинахтахуюбе. Я сказала, что сегодня я единственный врач в Чуинахтахуюбе, так что комплемент обесценен. Он ухмыльнулся и заснул.

А потом Эндрю уехал. В отпуск. В штаты. На целый месяц. Я, получившая заманчивое предложение, опосля скандального поста cosharel , полететь с товарищем из Кисловодска на Кубу, отчаянно качала пресс, стабильно бегала по семь километров в день и считала, что жизнь удалась. И тут произошло нечто странное. Мне написал Эндрю. Номера у меня его не было, год прожив в одной деревне, мы ни разу не отправили друг другу ни СМСки, ни сообщения в вотсапе. Я поняла, что это он, по стандартному обращению ко мне на Viktoriya. «Я скучаю по деревне, я скучаю по детям, я скучаю по клинике, но больше всего мне я скучаю по тебе». Воспринимая Эндрю как «братана» и даже как кого-то без четко определенного пола, мне потребовалось несколько минут на то, чтобы рассмеяться в голос о том, что только что произошло. Со мной флиртует Эндрю. Эндрю! Эндрю!!!!



Эндрю, который видел меня невыспавшейся, заплаканной, в прыщах и сыпи от чикунгуньи, в трениках и шлепках, в панике, в хандре, с командным тоном, в истерике, мямлющую, вступающую в споры и торжественно в них проигрывающую, отчаянную и отчаявшуюся. Он видел меня настоящей. Без маникюров, тоналки и даже без лифчика. Рассуждающую о том, какие уроды работают на гватемальской таможне, почему у меня болезненные месячные и о том, что вчера, забыв закрыть окно, я проснулась от того, что комар укусил меня прямо в жопу. После всего этого он хотел меня рядом и скучал по мне. Это разрывало все мои шаблоны и делало жизнь ужасно интересной.



Мы начали разговаривать. О политике, о религии, языках, истории Гватемалы и всего остального мира, о путешествиях и о медицине, о семье и детях. Осознав, что при том, что Эндрю жил со мной бок о бок в соседнем доме почти год, я не знала о нем абсолютно ничего, и тут я  захотела узнать все. И это «все» было удивительным: оказывается, он знал арабский, умел профессионально готовить пиццу, был православным и если бы он выбирал вторую профессию, он бы стал плотником. Оказывается, ему хочется научиться танцевать, у него есть младшая сестра, он из Висконсина, и ему нравится все чинить. А еще ему нравлюсь я.




Он вернулся через три недели. Я встречала его в аэропорту Гватемала-сити. Мы сели в такси и я взяла его за руку. А он положил мне руку на коленку.

— Неожиданно и приятно, — сказал он.
— Будет еще лучше, — ответила я.

Он читает мне в слух. Танцует со мной в душе. Варит мне кофе.

— Вот ты, Эндрю, смог бы усыновить черного ребенка?
— А почему бы и нет?